Евгения Бильченко
10 мая 2025
Последнее желание как выход из трамвая желания: рецензия на лучшую пьесу года.
Людям было непонятно, почему спектакль называется "Последнее желание". Мне сразу было понятно, почему желание и почему последнее. Ещё до конца спектакля я ожидала появления той, которая станет воплощением этого последнего желания.
Потому что последнее наше желание перед лицом неотвратимой гибели, физической, моральной, ментальной и творческой, - это Бог.
А Бог есть Любовь.
Именно любовь, а не Эрос, мещанский уют, наука или Искусство, является нашим последним предельным глубинным желанием. Последнее желание - это антипод страстей, это "Трамвай "Желание" - наоборот. Его изнанка и его чело. Это - соскочить с подножки поезда, несущегося между запретом и пороком, грехом и табу, жизнью праведников в платочках и развратников с тростью.
Любовь не является сверху, не растет изнутри, не насаждается, не зреет, не - вообще ничего, - она просто Есть. И в момент кенозиса, когда кажется, что Бог оставил Сына своего на кресте, когда ты - во аде собственной пустоты, но четко знаешь, что ты - не ад, когда демоны осаждают тебя со всех сторон, Любовь, которая есть Бог, становится твоей крайней страстью, именно страстью, а не долгом или необходимостью.
Я буду писать сейчас очень жёстко. Очень откровенно.
Я таких людей, как герой Веселова, вижу перед собой каждый день, я с ними живу, а они обзывают меня ребенком, истеричкой и Сонечкой Мармеладовой вместо того, чтобы в моем лице защитить своего внутреннего ребенка. Потому что любить - это же смешно, это же - дух, ахах, как смешон Дух в мире эстетиков и этиков, догматиков и циников, гедонистов и ханжей.
Занавес. Перед нами - одинокий страдающий эгоист в закрытой комнате собственной больной головы, осаждаемой демонами. Его чёрное помещение с английским замком, куда можно войти, но откуда нельзя выйти, - это и есть его череп. При этом данное существо, пребывающее в глубоком жизненном и творческом кризисе, - абсолютно "сшито". Он закрыт от любви, от Бога, от самого себя. Он возомнил, что знает все, естественно, идеализировал свою юность, когда вода была мокрее, в бессмысленном иллюзорном поиске утраченного Золотого века. Ужас в том, что он противится принятию своей нехватки. И неизвестно, когда вообще был этот Золотой век.
По очереди в комнату входят его бабы. Точнее, женщины. Точнее, бабы. Все они - вариации одного и того же существа, которое ему не нужно. Всех их зовут "Жаннами", как стюардессу самолёта, который никуда уже не летит.
Вот она, новая Лилит, она же - разврат, она же - красота, она же - Эрос. Но секс нашего героя уже не вдохновляет. Не то.
Он изгоняет её. "Смотрите, Венерины куклы" (Марина Цветаева).
Вот она, Ева. Воплощение земного толстощекого добра и душевной рассудочности, обоев в цветочек, семейного тепла. Но утилитарное счастье нашего героя тоже не вдохновляет, как и гедонизм. Не то.
Он изгоняет ее. "С другими - в розовые груды грудей..." (Марина Цветаева).
Вот она, новая Сафо, андрогинная королева поэзии, томное создание в богемных тряпках. Таких у нас - изысканные полгорода. Курящее, самовлюбленное, назидательное, ментальное существо. Воплощение разума. В итоге, как любое ratio, она сливается с демонами его подкорки, которых ни Добро в лице Евы, ни Красота в лице Лилит не замечают. Разум не становится Истиной, а превращается в саму ложь, почти в сатанизм. В Танатос. А это - уже предел и гораздо хуже шлюхи и жлобихи. Она едва не губит его, и все демоны сразу начинают сосать его кровь и вить его жилы.
Он изгоняет её. "Пушкин в меру пушкиньянца" (Марина Цветаева).
Спасение близко. Ребенок/девушка/женщина/любовь ходит рядом, разминовываясь с главным героем пьесы, как на вокзале, и канючит, скулит, повизгивает, просит мужчину/папу/суженого защитить ее от демонов. В какой-то мере, она - не только трогательна, но и навязчива, дерзка и груба, как все дети.
В отличие от него, она не утешается мнимыми историями о детстве, она сама - расшитое Реальное, крик бытия, она вся - по-цветаевски навылет и настежь, она и есть его уродливое и прекрасное детство. В ней Добро, Истина, Красота, оголённые до последнего желания, коим является Любовь. Примечательно, что ее Никак не зовут. Это и есть его пустота, его брешь в бытии, его свобода, источник его счастья, его зияние. Ее травма равна его травме.
"За царем - цари, за нищим - нищие, за мной - пустота" (Марина Цветаева).
И, вот, наконец происходит Чудо. Радикальный разрыв с инерцией смерти, с энтропией медленной гибели. Они встречаются в Одном Реальном, в Откровении детской игры в паровозик, в метафизическом Едином, в травма, которая стала триумфом Любви. Они встречаются как человек с человеком. Больше нет шлюх, домохозяек и поэтесс. Нет ничего Воображаемого и ничего запрещаемого, только - последнее желание Любви.
Когда он, войдя в роль мужчины, то есть, папы, защищающего своего внутреннего ребенка (себя), заслоняет ее от демонов, это на самом деле она заслоняет его. Точнее, ни он - её, ни она - его, а оба - в Боге. И тогда демоны пятятся, венчальная дверь в Свет открывается, и они уходят в тот самый утраченный рай. Который не был утрачен, потому что, если Бог умер, значит, Он был, а, если Он был, значит Он есть, ибо Бог - вечен.
Жаль, что, в отличие от режиссера спектакля, люди, которых я люблю, ничего не поняли ни во мне, ни в этой пьесе. Они так и будут перебирать вариации. А надо просто - любить. Любить - это заботиться. Это - единственное желание, лежащее глубже истины, добра и красоты, ибо оно - Бог. Спасибо тебе, Гений, что я увидела тебя сразу во всех героях: и Евы, и Лилит, и Сафо, и девушки по имени Никто, и твоего героя. Спасибо, что ты сыграл то, чего я так и не добилась всей своей жизнью.
Я признаю свое поражение перед тобой, Мастер. Твоя Цветаева.